Как президент ГК «Кортрос» стал признанным поэтом
Бизнес и поэзия. Совместимы ли эти понятия? Казалось бы, нет. Но в жизни президента ГК «Кортрос» Вениамина Голубицкого они составляют две равнозначные линии.
Прошлый, 2018 год оказался для Вениамина Максовича знаковым. В марте он стал обладателем Национальной литературной премии Российского союза писателей «Поэт года» за 2017 год, а в октябре был удостоен престижной премии в сфере недвижимости RREF Awards в номинации «Репутация и доверие».
Но оставим в стороне заслуги Голубицкого-девелопера и поговорим о Голубицком-поэте, члене Союза российских писателей, авторе шести поэтических сборников, включая «Поиск адресата», послуживший поводом для столь высокой оценки коллег-литераторов...
В вашей книге «Поиск адресата» есть раздел «Предметы и сюжеты» – будто специально для нашей рубрики «Люди и вещи».
Вениамин Голубицкий Здесь даже стихотворения называются соответствующим образом: «Трость», «Табурет» или еще что-то. В основном они посвящены предметам, ушедшим или уходящим из быта, забывающимся, связанным с советской эпохой или еще более ранним периодом, с жизнью наших дедушек и бабушек. Через предметный мир здесь происходит осмысление судьбы человека. Потому что любая царапина, трещина, засушенный цветок – это на самом деле сюжет.
Такая жизненная отметина?
В.Г. Да, отметина. Это может быть детской трагедией, когда вы, допустим, отбили ручку у бабушкиной фарфоровой статуэтки. Или это может быть каким-то счастьем – если на вас вдруг «свалилась» вещь, о которой вы мечтали в юности. А может, вы берете какой-то предмет, подстаканник например, и просто на автомате вспоминаете деда – ассоциативная цепочка сокращается, происходит вспышка, и память выдает вам результат. Так что о предметах и людях это самый правильный разговор – через сюжеты.
Как в вашей жизни появилась поэзия?
В.Г. Поэзия в моей жизни взялась из самого наличия этой жизни. Потому что я никогда не жил без нее и вне ее. Я еще не был никаким бизнесменом или политиком (В. М. Голубицкий в 1996–2005 годах работал во властных структурах Свердловской области. – Прим. ред.), а стихи уже писал.
Конечно же, для меня поэзия – это не хобби. Это профессиональная деятельность. Понимаете, можно в свободное время рыбу ловить – и это будет хобби. Но в литературе так не проходит: вот я сейчас освободился, сел за стол и начал писать стихи. Так можно заниматься капустником, поздравлением коллеги, но это не имеет никакого отношения к поэзии. В каком-то смысле бизнес – это такое же «хобби» по отношению к моим поэтическим занятиям, как и поэзия по отношению к бизнесу.
То есть это две равные линии в вашей жизни?
В.Г. Две равные линии. Причем обычно я их стараюсь очень тщательно разводить – по одной простой причине. Оттого что ты пишешь, ты лучшим бизнесменом не становишься. Опять же ты не станешь известным поэтом, оттого что тебя знают как большого бизнесмена. Конечно, ты можешь шикарно издать книгу, потратиться на замечательные иллюстрации, но эти «подпорки» не спасут, если у тебя беспомощные стихи, беспомощные тексты. Поэтому я против того, чтобы эти реалии механически объединялись – бизнесмен, пишущий стихи. Это ничего не добавляет ни бизнесмену, ни поэту.
Вы пишете с детства. Казалось бы, закономерный этап – поступить в Литературный институт или на филфак либо журфак. Но вы выбрали право. Почему?
В.Г. Да потому что уверен, что научить писать стихи невозможно. Хотя таких попыток много было, особенно в революционную эпоху. И Брюсов преподавал, и Гумилев учил писать стихи. Есть поэтические семинары, студии. Я сам, учась в Московском университете, ходил в студию Игоря Волгина. Очень полезное было занятие. Оттуда, кстати, вышли Сергей Гандлевский, Александр Сопровский, Елена Исаева и многие другие люди, которые определяют лицо современной поэзии. Студийная работа – это нормальный путь развития поэта. Так же, как самообразование. Для того чтобы писать стихи, их обязательно надо читать.
Кого же вы читали? У кого учились?
В.Г. У нас с вами есть большое счастье. Мы живем в русском языке, который дает нам такой богатый выбор образцов поэзии. Когда у вас есть возможность с раннего детства читать Пушкина, то, мне кажется, даже самому бездарному преподавателю будет очень трудно отравить впечатление от творчества такого масштаба. Сначала ты слушаешь, как тебе читает мама – Пушкина, Чуковского, Жуковского… А потом у тебя внезапно возникает прозрение, что слова могут рифмоваться. Ты вдруг понимаешь, что есть совершенно другое бытование слова, когда оно становится выпуклее, значимее, красивее – просто потому, что оно странным образом сочетается с другим словом. И если у тебя возникает желание рифмовать, то, считай, свой первый университет ты уже прошел.
Первое стихотворение я накропал в пять лет – про Гагарина, в 1961 году. И воспринял это как некое чудо. А ведь еще это же поощряется – ты моментально взлетаешь на табурет с чтением, у тебя возникает другая самооценка, ты имеешь какой-то успех, ты сразу получаешь аудиторию как минимум в масштабе семьи. Вот так это все и зародилось.
А дальше ты начинаешь читать великих и чувствуешь, что твои стихи так примитивны, так далеки от настоящего чуда поэзии. Но тебе хочется к этому приблизиться. Ты начинаешь понимать, что рифму «кровь-любовь» до тебя столько раз использовали, что она уже никуда не годится, и что глагольная рифма слишком проста. А затем ты открываешь целые планеты – Баратынский, Тютчев, Анненский, Ходасевич, Мандельштам… Можно бесконечно перечислять. И ты видишь, насколько это различные планеты, насколько они автономны и насколько переплавление чего-то личностного в то, что становится текстом, – непростое, «кровавое», сложное дело.
Никто вам не скажет, откуда берутся стихи. Поэзия начинается с чувства, с какого-то «шума». И очень важно сохранить на дистанции стихотворения этот «первотолчок» и его выражение в слове.
Нельзя позволить себе неточность ни в том, ни в другом – нужно отрефлексировать это чувство до конца и точно выразить его, не поддавшись упрощениям. Ты не успокоишься, пока слова неверны, неточны.
Вы много пишете о жизни и смерти, об уходе из этого мира, о том, что там – за последней чертой. Эти темы связаны с какими-то личными событиями?
В.Г. Знаете, для меня очень болезненной была потеря родителей. И раздел «Учитесь жить без меня», который вы, наверное, имеете в виду, – реквием по ним. Когда я начал писать стихи, позднее образовавшие этот раздел, передо мной вдруг стали всплывать какие-то картины из детства и юности, связанные с моими родителями. Я понял, что могу «передать» эти фрагменты памяти моим детям – как-то продлить эту цепочку, сцепить звенья… Я уверен, что подготовить кого-то к утратам невозможно и бессмысленно. Но с позиций человека, который подобные утраты понес, рассказать об этом тому, кто о них еще не знает или не предполагает об их значимости, – реально. Потому что настанет момент, когда этот опыт будет востребован.
Когда вы пишете, вы освобождаетесь, сбрасываете свою боль?
В.Г. Да. Александр Кушнер сказал: «Когда я мрачен или весел, / Я ничего не напишу. / Своим душевным равновесьем, / Признаться стыдно, дорожу». А мне надо писать, когда я счастлив и весел и особенно, когда мне тяжело. И к этому «душевному равновесью» часто стихи и приводят. В моих книгах есть и радостные стихи. Их, конечно, меньше. Но так и должно быть. Это как в Москве – все время серое небо. Но вот прорежется луч солнца – и будет праздник.
Не могу не спросить о еще одном вашем амплуа. Вы профессиональный фотограф, автор выставок. Как соотносятся в вашей жизни поэзия и фотография?
В.Г. У фотографии и поэзии много общего, и прежде всего вот эта «остановленность» мгновения. Стихотворение – это же тоже фиксация какого-то мгновенного состояния. Кроме того, фотография дает внимание к детали, которое для литературы крайне важно. И она также мощный возвратный механизм. Если вы хотите вернуться в какую-то реальность, то возвращаетесь в те места и те состояния, которые зафиксированы фотоспособом. Для меня это оказалось важно, потому я и стал профессионально заниматься фотографией.
Ваш фотоальбом «Всего лишь навсегда» – калейдоскоп разных лиц, стран, континентов. Ваши снимки кажутся более жизнерадостными, чем ваши стихи...
В.Г. Ну в жизни есть много радости. Так что для меня фото – это еще и компенсаторика. Я был во многих странах – от Перу до Японии. Все они такие разные, и все в чем-то такие похожие. Мне хотелось показать красоту земного мира. Увидеть за различиями единство, за инакостью – родственность, за красотой – тайну.
Предпочитаете репортажные снимки?
В.Г. Постановочные я вообще не делаю. Это неинтересно. Мне важно выхватить именно «мясо жизни». К сожалению, XX век разучил человека смотреть в объектив. Вот посмотрите фото 1920-х годов – люди смотрят в камеру спокойным, открытым, расслабленным взором. А сейчас Европа принимает законодательство, запрещающее снимать людей без их согласия, – это же смерть фотографии. Но в Африке и сегодня камера людей совершенно не смущает, они открыты окружающему миру и не подозревают, что он может готовить какую-то каверзу.
Признайтесь, вы всегда с камерой?
В.Г. Всегда. Как сказал мой друг-художник, поэт всегда должен быть в готовности, как струна, которой коснешься – и она завибрирует.
Так же и фотограф должен быть всегда готов – ведь не известно, что в этом мире внезапно произойдет.
